Несколько слов о себе

Никогда не поверю, что бывают люди, которым ничто не страшно. Спросите себя: чего я боюсь? — и каждый, если постарается быть честным, что-нибудь вспомнит. Когда я учился в первых классах, то боялся темноты. Темного леса. Много лет спустя, уже будучи врачом-хирургом на фронте, я пережил неприятные минуты: во время операции недалеко от госпиталя разорвался вражеский снаряд. Свет погас. Я испугался. Не только за раненого, которому мы делали операцию, не только того, что упадет второй снаряд и попадет обязательно в нас. Нет!- Наверное, мне стало жутко от темноты, которую не люблю с детства.

Недавно один знакомый второклассник задал мне интересный вопрос. «Скажите, пожалуйста,— спросил он,— какие привычки, которые у вас были в школе, вам сегодня помогают, а какие мешают?» Вопрос этот оказался очень трудным. Я не сразу смог ответить мальчику. А подумав — рассказал ему вот что.

Очень я любил фантазировать. Лежу перед сном и мечтаю. Полечу далеко на дирижабле. А он испортится. Газ из него весь выйдет. И он сядет в лесу. На полянке. А из лесу выйдет громадный медведь. Все испугаются. Заплачут. Толь - ко я один достану свой пистолет. Выстрелю. И медведь убежит. Меня начнут хвалить... Когда я окончил медицинский институт, то стал хирургом. И начал оперировать детей. И тут оказалось, что моя привычка фантазировать мне очень помогает. Нужно было придумывать новые операции. Или инструменты. И мы с моими товарищами фантазировали и кое - что нам удавалось.

Однако иногда привычка к фантазиям мне очень мешала. Приведу пример. Приходит ко мне новый сотрудник. Врач. Он хочет работать вместе со мной. Говорит разные приятные слова. Я его слушаю. И немного фантазирую. Вот, думаю, вырастет такой врач. Будет хорошо работать. Стараться. Я буду его учить. И будет у меня замечательный ученик. Ведь он умный. Горячий. Он будет любить ребятишек. Спасать их жизни... Прошли годы. Доктор на самом деле стал специалистом. Тоже оперирует детей. Но человек он — не очень хороший. Понять это с самого начала я не сумел.

Оказывается, привычка может иметь две стороны: хорошую и плохую. Приведу еще один пример. Очень серьезный Когда я учился в первом классе, мы с мамой жили вдвоем. Она училась в институте инженеров транспорта. Она хотела проектировать электровозы. В институте ей задавали много разных заданий: она читала толстые советские и иностранные книги, много чертила.

Мама была человеком необыкновенным. Это я понял намного позже не столько из собственной оценки, сколько из рассказов ее друзей и знакомых. Наверно, главное, что я получил от матери, был ее личный пример. Долгих воспитательных разговоров она со мной не вела, часто шутила, мягко иронизировала, молча вопросительно смотрела в глаза или отворачивалась — тем самым давала возможность мне самому сделать выводы. Даже когда я делал что-то не так, она тихо спрашивала: «Как же ты мог? Почему ты не подумал?» И больше ничего.

Мама была жизнерадостным человеком. Она неизменно была в хорошем настроении и старалась не демонстрировать своих переживаний, которых у нее хватало. Всякие отрицательные эмоции, резкий тон, грубые интонации она считала попросту неприличными и избегала их. Постоянная доброжелательность, внимание к вопросам, интересующим ребят, готовность помочь привлекали к ней сердца моих друзей. Когда мы, уже став школьниками, собирались у нас дома, они бывали огорчены, если ее не было.

Мама всегда была занята. Не помню, чтобы «отдыхала». Она или выполняла работу, взятую со службы, или занималась домашними делами, в которых я всегда принимал участие. С какого возраста? С такого, каким я помню себя. У меня осталось ощущение и сохранилось на всю жизнь, что помогать матери — большое счастье, которое так просто не дается, его нужно заслужить. Когда я совершал какие-то проступки (понятно, что я их не помню — людям свойственно гасить в своей памяти дурное), то самым тяжелым наказанием были мамины слова, произнесенные спокойно, дружелюбно, может быть, чуть суховато: «Спасибо. Твоя помощь сегодня мне не нужна. Я обойдусь сама». Как это было обидно! Я понимал, что она, конечно, права. Но разве можно меня наказывать так сильно?!

А работы по дому и вне больше чем хватало: домашнее хозяйство тогда было гораздо более трудным, чем сегодня. В Москве вода в кранах тогда была только холодная. Поэтому мыться приходилось, особенно зимой, довольно холодной водой. Даже зубы ныли, когда чистишь их утром и вечером порошком. В субботу мы устраивали ванну. Для этого нужно было напилить и наколоть дров. Истопить колонку, 5 которой грелась вода. А уж потом напустить ее в хорошо вымытую ванну и добавить холодной воды. Если вначале налить холодной воды, а потом горячей, получится чуть теплая водичка — ванна металлическая, она вбирала в себя все тепло...

Чтобы подогреть чай или суп, нужно было разжечь керосинку — прибор, который служил для подогрева пищи и воды. Но вначале нужно было сбегать в магазин — он назывался: керосиновая лавка,— купить бидон керосина, запасной фитиль для керосинки. Покупка продуктов, керосина, чистка овощей, приготовление пищи, уборка комнат и мест общественного пользования, стирка, глажка, штопка одежды (особенно носков), чистка обуви. Сведение пятен с одежды (откуда они только брались?). А мойка посуды? Согреть воду. Налить в два таза. В одном — мыть с мылом, в другом — полоскать. И быстро, пока посуда горячая,— вытереть. А чистка сковородок и кастрюль! Найти на стройке отломки кирпича, истолочь их в большой медной ступке. И этим порошком чистить кастрюлю до блеска. А протрется, разыскать лудильщика и попросить его сделать заплату. Я рассказываю об этом подробно потому, что быт тогда был труднее, но в нем была и полезная сторона: он требовал много труда, в том числе физического, который формировал настойчивость, упорство, аккуратность, волю. А самое главное — он оставлял в мышцах, в подсознании, в памяти ощущение радости и удовольствия: как славно делать разные дела! И делать их хорошо. Чтобы тебя похвалили.

Несмотря на внешнюю мягкость, мать была человеком непреклонной воли. Это подтверждает ее суровая жизнь: ранний уход из обеспеченного дома, тяжелый труд, работа за рубежом, поступление в институт инженеров транспорта в счет «парттысячи» и успешное окончание его.

Когда в Москву приехал известный гипнотизер и в ее учреждении демонстрировал сеанс массового гипноза, она была единственной, кто не поддался ему. И не только в этом проявлялась ее сила воли...

Она была человеком прекрасно образованным и знала пять иностранных языков. Любила музыку — классическую и легкую. Мы бегали с ней на выставки живописи и в консерваторию. Ходили в театры. Словом, были друзьями. В чем-то она была жестко нетерпима и ортодоксальна: не выносила никаких анекдотов. Ни бытовых, ни политических: и не только потому, что за них тогда жестоко карали. «Анекдоты — для людей, которые недостаточно умны, чтобы развеселить себя и окружающих естественным образом». Вина не пила, кроме сухого — по праздникам. Мама курила, но мне всегда говорила: «Преглупое занятие. Привыкла, а бросить не могу. Попробуй — какая гадость!»

Наверное, вера в ее авторитет, любовь к ней и помогли мне в усвоении некоторых простых истин. Когда я нашел на улице деньги, я очень обрадовался, принес домой и отдал матери. Она отнеслась к моей находке без всякого восторга. «Подумай,— сказала она,— в это самое время кто-то огорчается от своей потери. А если ему эти деньги еще нужнее, чем нам с тобой? Значит, твоя радость построена на его горе, хорошо ли это?! Помни, что столько раз, сколько ты найдешь или возьмешь чужое, ты обязательно потеряешь что-нибудь свое. Так получается в жизни». И время показало, что она была права. К деньгам она относилась, как к временному жизненному неудобству. «В будущем в деньгах не будет необходимости,— говорила она.— А пока «нужно быть экономным, но никогда не трясись над ними. Иначе станешь рабом денег. Это — хуже всего».— «Почему? — с недоумением спрашивал я мать,— разве плохо иметь деньги, чтобы покупать то, что тебе хочется?» — «Не плохо. Но если увлечься этой мыслью, то скоро у тебя произойдет смещение понятий. И ты начнешь думать, что деньги — это главное, а более высокие понятия — второстепенные. Тогда ты пропал».— «Какие более высокие?» — не успокаивался я. «Ну, например, честность. Тот, кто слишком любит деньги, никогда не бывает внутренне свободен. Раньше или позже он начинает их копить. Или хуже того — добывать их нечестным путем»

Одним словом, были правила, каноны, которые даже не обсуждались. Читать чужие письма, подглядывать в щелку, лгать, обманывать и тому подобное — плохо; Если такое случалось, то становилось стыдно. Моих товарищей родители воспитывали в основном таким же образом. Конечно, и в детском саду, и в школе, и во дворе встречались ребята с другими жизненными установками. Но они, если можно так сказать, являлись теми «контрольными задачами», которые проверяли наши внутренние установки.

Были старшие ребята, которые придирались к младшим и обижали их. Когда тебя «ни за что» изобьют, ты невольно размышляешь: почему? Спустя много лет я понял, что в большинстве случаев бьют «за что». Не всегда справедливо, но по определенной причине. Или потому, что ты споришь. Молчи! Или потому, что чистенький — будь как все! Или потому, что требуешь справедливости. Раз ты слабее, мал еще — уступи! Или ты крикнул старшему: «Врешь!» Да. Он соврал. Но соврал, чтобы выиграть. А ты еще мал ему указывать!

Суровые законы двора проверяли «на прочность» неписаный кодекс того, что ты усваивал и брал на вооружение из дома, из книг, от близких. Наверное, определяющим для меня и моих сверстников было отчетливое представление о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Так формировалось, а иногда деформировалось наше мировоззрение.

Понятно, что когда мы поступали в школу, «температура нашей плавки» резко повышалась. Не могу не привести отрывки из одного письма, опубликованного в «Неделе» по поводу школы тех лет.

«В двадцатых и начале тридцатых годов у нас были настоящие педагоги. Может быть, сухие и педантичные, но настоящие. Их не интересовало, что мы собой представляем, не лезли они нам в душу, не фамильярничали с нами, не читали нравоучений и держали нас от себя на расстоянии. На уроках вопросы можно было задавать любые, но подходить к учителю после урока считалось неудобным. Расшалившегося ученика учитель не одергивал, не кричал, а обычным голосом произносил: «Иванов, покиньте класс». И эти «невоспитывающие» учителя дали нам много. Они-то и воспитали наше поколение. И не было у нас каких-то конфликтов между учениками и учителями и, как ни странно, не было конфликтов и среди учеников. В классах не было драк, каких-то склок и каких-то воспитательных акций по отношению к нерадивому ученику. Но, думаю, не было и нерадивых. Ученики выделялись своими увлечениями: здесь были и прирожденные организаторы, были увлеченные гимнастикой, артисты, поэты и певцы, и были любители рукоделия, столярного, слесарного дела, радио и переплетного мастерства. И каждый ребенок чувствовал себя полноценным — он уважаем. Такое «невоспитание» дало хорошие плоды. И ничего нет удивительного, что в тяжелые годы войны эти люди, не задумываясь, стали на защиту своей Родины, пренебрегая опасностями и рискуя жизнью.

Какие же, спросим, качества главные в людях? Отвечаю: человечность и совесть. Не много ли школа теперь уделяет внимания отличным оценкам, упуская нравственное воспитание? Неприятно слышать, когда сам ученик или его родители хвастаются, что он отличник, выделяя его из всей среды. Я тоже в свое время училась отлично, но это не считалось заслугой, ибо у меня не было других талантов, как у моих сверстников. В основном наша смена прекрасно впитала в себя все традиции старших поколений и во многом пошла дальше их. Так и должно быть. Но все больше и больше сталкиваешься в жизни и в литературе с преклонением перед ловко устраивающимся в жизни, перед обеспеченностью, перед заграничными штучками. Короче говоря, не тем забита голова. Вместо того чтобы жить молодостью, созидать, творить, дерзать, у некоторых озабоченность: как бы лучше

устроиться в жизни. Как будто бы. жизнь пойдет по расписанию...»

Рассказал я коротко о себе для того, чтоб можно было представить, в каких условиях рождалось отношение к жизни у нашего поколения. Мы тогда не думали о программе жизни» о ее целях. Сейчас я жалею об этом потому, что многое, вероятно, сумел бы сделать лучше, чем делал вчера и делаю сегодня.